Военная история на страницах дневника ветерана ВОВ Анны Румянцевой: испытания, концлагерь Освенцим, Победа

2025 год объявлен Президентом России Годом 80-летия Победы в Великой Отечественной войне, Годом мира и единства в борьбе с нацизмом. Среди нас с каждым годом все меньше остается реальных свидетелей тех событий. Наши ветераны - это живые легенды, это пример для подражания. В редакцию ТИА передан уникальный документ: дневник воспоминаний об исторических событиях 40-х нашей землячки, ветерана Великой Отечественной войны Анны Ивановны Румянцевой (Белозеровой).

Анна Ивановна родилась 7 декабря 1917 года в деревне Скриплево Кашинского района Калининской области в большой крестьянской семье. Отец и мама были люди трудолюбивые. Отсюда и начался ее военный путь разведчицы и уже потом узницы концлагеря. Даже находясь под гнетом фашистов, молодые девчонки продолжали помогать своей стране и вносили свой вклад в Великую Победу. 

У читателей ТИА есть уникальная возможность узнать о Второй Мировой войне со страниц дневника участницы всех происходящих событий.

В этой части дневника ведется рассказ об ужасах концлагеря и стойкости нашего народа, не сгибаемой силе воли и вере в Победу.

- Полина рассказала, что ее арестовали через неделю после меня. Она прошла все те же испытания в тюрьме, что и я. Но ее при допросах били больше, чем меня, видимо, за ее грубые ответы. В Освенцим Полину отправили раньше, чем меня.

Наша койка стояла вдоль стены. В щели дул ветер и залетал снег, т.к. больничные бараки были из досок. Мы с Полиной улеглись в ряд, плотно прижавшись. Я от нее согрелась. Потом Полина где-то стащила для меня ночную рубашку. Спустя какое-то время, на    ревир явился    врач-душегуб. Медсестра объявила: "Все русские и польки лежите смирно, а еврейки по очереди показывайтесь пану доктору". Так началась первая при    моем присутствии селекция. Врач-палач сортировал их по внешнему виду. Они показывались ему голыми, со всех сторон, а он сортировал их: кого –    направо, кого – налево. Еврейки сразу все поняли, и началась ужасная паника: крик, плач, мольба о пощаде.

Тем временем к ревиру подъехали грузовые машины. Ворота ревира открыли, к машине поставили трап, и эсэсовцы быстро вогнали на машины всех, подлежащих уничтожению. Все они были голыми, для укрытия им бросили одеяла.

Давно закрыли двери ревира, а мы продолжали лежать молча, затаив дыхание. В ушах все еще стоял раздирающий душу крик, плач и мольба к всевышнему тех женщин. Невозможно забыть ту прошлую, жуткую быль!

Полина была покрепче меня, скоро поправилась и ушла в свой блок. Жила она через 3—4 блока от моего, совсем    близко. Но, если бы не этот случай, мы бы никогда не увиделись и    мучились бы    от неизвестности    друг о друге.

Температура у меня    не спадала, потом началась дизентерия с кровью. От нее все лечились кофейной гущей, так называемой "юшкой". Достать "юшку" было непросто. Каждый бидон с кофе осаждали узницы, ожидая, когда на дне бидона останется одна "юшка". Тут и начинался бой. Все лезли в бидон с кружками, катали его по полу, вырывая его друг у друга. Я на это смотрела с осуждением, но что поделаешь, если необходимо бороться за существование. Другого выхода не было и у меня, пришлось быть участницей этого боя. Надо сказать, что мне повезло, юшку я достала и съела. И до чего же была рада, дизентерия    сразу кончилась! Пришлось признать "юшку", а раньше не верила в нее.

Прекращение дизентерии мое состояние особо не улучшило. Температура повысилась, и я потеряла сознание. Сколько длилось такое состояние – не знаю. Когда пришла в сознание, сильно болела голова, и вспомнился сон, будто где-то в подвале мою голову чинил    часовой мастер, но не было у него нужного винтика. Все искал его и говорил, что как найдет винтик, так и починит мою голову.

На моей койке уже лежала белорусская девушка Надя. Когда мне стало немного лучше, она пела мне песню: "Не для меня сады цветут ...". К Наде однажды приходила ее землячка из Минска – Нина Гусева. Она рассказывала, что дела на фронте идут успешно, будто бы узнала это от вновь прибывших. Конечно, радостно было узнать об этом, т.к. от успехов Советской Армии зависела жизнь миллионов, в том числе и нас – узниц. Но мне показалось, что Нина просто воодушевляет нас, как    я в свое время    поднимала настроение своим соотечественницам. А месяцем позже я уже понимала, что немцев гонят, т.к. три месяца на ревире не было селекции. Это была    вынужденная "милость" фашистов.

Наступил апрель 1944-го г. Ко мне на койку положили Олю Лысенко из Днепропетровска. С этого периода больным стали давать сладкий овсяный суп. Оля разными обманными способами доставала иногда дополнительную порцию супа и делилась со мной. Нередко к Оле приходила ее землячка – узница – врач Лидия Яковлевна (пожилая женщина) и приносила ей 3 – 4 картошины. И опять Оля делилась со мной. Это дополнительное питание помогало    моему выздоровлению.

  Оля поправилась. С наступлением тепла и улучшением питания больных стало меньше. На своей койке я лежала одна. На ревире снова появился врач-душегуб, по фамилии, кажется, Менгель (точно не помню). Просматривая температурные листы, висевшие на ярусах тяжелобольных, он долго стоял у моего температурного листа, видимо возмущался, что давно лежу. По этой причине    запросто можно оказаться в крематории, и, естественно, это меня волновало. К великой нашей радости, обошлось без селекции. В этот период у меня уже ничего не болело, но не ходили ноги. Может быть, это было осложнение после болезни, или от голода и долгого лежания просто ослабли.

Чем я болела, не знаю. Диагноз не ставили, ничем не лечили, и вообще, никакой помощи больным не оказывали. Но надо отметить, что и тяжелобольные некоторые выживали, в том числе и я. Как говорят – всем смертям назло! Сейчас это вызывает удивление, в это трудно поверить. Полина, узнав, что я все еще нахожусь на ревире, примчалась ко мне, сломив все преграды. Встреча была радостной, но короткой, ведь посещение больных строго запрещалось.

В конце апреля я начала учиться ходить, держась за койку. Трудно было. Кружилась голова, дрожало все тело, в ногах появилась боль. Медленно, но все исчезало. В мае ко мне на ярус пришла пожилая, исхудавшая женщина – Тамара Володина. Голос ее был звонкий, молодой, в карих глазах блестел огонек. Разговорились, она была моего возраста, а я приняла ее за бабушку. Такой же старушкой была и я, но ведь себя-то не видно, зеркала в лагере строго запрещались. Тамара была москвичкой и тоже разведчицей. Меня сразу охватила радость. "Господи! Ведь мы же земляки, я из Калинина" – произнесла я, и мы с ней обнялись, прослезились, как будто давно знали друг друга. При переходе линии фронта Тамара была схвачена немцами. После долгих допросов ее отправили в Освенцим. Тамара была замужней, имела маленького сына Сашу, которого оставила со своей матерью. Муж ее был на фронте, потом она получила извещение о том, что он сдался в плен. Ей было стыдно, и она пошла в разведчицы. Жила Тамара с отцом – военнослужащим (родители были в разводе).

В Освенциме Тамара находилась на особом блоке, т.к. не было доказано, что она была разведчицей. Условия в их блоке были лучшими. Спали узницы на одном ярусе, работали полегче, в так называемой команде "канада" – по разбору вещей, отбираемых у прибывших узниц. Вещи сортировались, все ценное отправлялось в Германию. Особенно много вещей везли в лагерь обманутые немцами еврейские семьи со всей оккупированной Европы. У них имелось много золота, серебра, бриллианты, меха, ковры, картины и другие произведения искусства, одежда, обувь и т.д.    Тамара на ревире лежала мало. У нее были гнойники на руках. Она скоро поправилась. Мы договорились поддерживать связь и осуществляли ее, хотя жили неблизко.

В конце мая я уже ходила по блоку, не держась. Пани доктор – польская еврейка пришла ко мне и спросила: "Ну це у тебя болит, Белозерова?" – "Ничего у меня не болит, ноги ходят". За пять месяцев пребывания на ревире она подошла ко мне третий раз. Никакого осмотра не велось, лишь спрашивала: "Це болит?" Мало что никакого лечения не проводилось, наоборот, умышленно создавали условия для распространения инфекционных болезней. Клали больных без учета заболеваний, диагноз не определяли, больные лежали валетом, вместе и дизентерики, и тифозные, и простуженные. Туалета не было. Для этой цели в бараке ставили 2—3 ведра на сотни больных. Жутко было видеть, как стояли больные в изнеможении в очереди к ведру, а по ногам стекал струйками кровавый кал.

 Это тоже являлось мерой воздействия на психику, способствовало заражению, увеличивало смертность. Вот оно подлинное лицо арийцев, лишивших больных самого необходимого – туалета. Как и в рабочих блоках, в больничных никакой воды не было, больные не умывались. Чай выдавался утром и вечером. А если был необходим глоток воды, его негде было взять. Сохранить чай на день было негде, тумбочек не было. Кружку держали под матрасом. Соломенный матрас в бумажной наволочке и такая же подушка, были страшно грязными. А байковые одеяла    из-за грязи не согревали. Все это были пытки для медленного уничтожения.

В июне 1944 г. я приплелась в свой рабочий блок. Вечером отыскала Олю Лысенко. Жили мы с ней в одном блоке, но друг друга до болезни не знали. Оля хранила для меня свободное место на своих нарах. Я с радостью перешла к ней. На нарах, где я спала, за время моей болезни сменились все девчата, и все были незнакомыми. На Олиных нарах мне понравились все узницы. Тоня из Криворожья, Надя – из западной Украины. С Олей мы    подружились. Она такого же возраста, что и я. Отличалась от нас смелостью, энергичностью. Эти качества ее мне нравились, и я привязалась к ней. Мне стало с ней легче в этом аду. Вместе с ней прошли все трудности до конца войны и до радости Великой Победы.

Оля в лагерь попала за связь с подпольщиками. Муж ее тоже был подпольщиком. Она не признала обвинение, и, получив 25 ударов резиновой плетью, оказалась в Освенциме. Поступила она в лагерь раньше меня, ее порядковый номер    65225. Дома у нее остался маленький сын с ее матерью. Они умерли до возвращения Оли.

   На первой утренней поверке после возвращения из ревира я еле выстояла. Девчата, по возможности, поддерживали меня. С одной стороны – Оля, а с другой – Христя. Славная молодая женщина с Украины. Она дополняла нашу "пятерку". Оля иногда шутила: "А где наша Христя в монисте?" Это означало, что Христя при бусах.

Самой грозной психической атакой для узниц являлась селекция – отбор узниц на уничтожение в крематорских печах. Сколько надо было сил и самообладания, чтобы стоять в ожидании, когда кого-то стукнут палкой с грубым выкриком "раус" – это значит выйти в сторону, чтобы быть сожжённой. Отобранных на уничтожение узниц помещали в особый блок под номером 25. Мы этот блок называли залом ожидания смерти. Здесь узницам в суп высыпали слабительное, начинался понос. От потери жидкости их мучила жажда, а воды не давали. Они быстро слабели и не стояли на ногах. Проходя мимо их барака, становилось жутко. Они кричали, стонали, в разбитое окно через решетку совали кружки с просьбой дать им воды. Доведя их до такого состояния, когда они не могли уже оказать ни малейшего сопротивления, палачам легче было доставлять их в крематорий. Из барака их выносили на носилках и швыряли этот человеческий лом на грузовые машины. Но лом    этот был еще живым! Трудно все это вспомнить и описать, но все это было. Новым поколениям необходимо об этом знать и помнить!

С весны 1944 г. и все лето в лагерь прибывали эшелоны с еврейским населением. Их сортировали при выходе из вагонов. Молодых – от 16 до 40 лет, направляли в лагерь, остальных отправляли прямо    в крематорий. Маленьких детей везли в колясках, постарше шли сами с куклами в руках рядом со взрослыми. Шли строем по 5 человек, а по сторонам стояли эсэсовцы с овчарками. Перед их глазами маячила крематорская труба с огненным пламенем. Были случаи, когда узницы, работающие на регистрации прибывших, сообщали им, что их сейчас сожгут, указывая на крематорскую трубу. И никто не верил в столь зловещую расправу. Обижались на узниц за то, что их пугают сожжением. Некоторые жаловались эсэсовцам на такое предупреждение. Вот как были обмануты немцами.

 По рассказам работающих в крематории я напишу, как происходило уничтожение узниц. По внешнему виду крематорий напоминал санпропускник. Одноэтажное здание из красного кирпича, с высокой трубой и подвальными помещениями. Первое помещение – раздевальный зал со шкафами для одежды. Раздевшись, идут в "душ" мыться. "Душевая" с герметичными дверями. В углу стояла высокая газовая колонка с решеткой вверху.   От колонки отведена труба на крышу здания. Эсэсовец в противогазе   по лестнице влезал на крышу и запускал в трубу удушливый газ – цианистый водород (немцы его называли    "циклон — Б"). Зернышки "циклона Б" соприкасались с поверхностью газовой колонки, выделяли удушливый газ, который через решетку колонки шел в "душевое помещение". Газ этот тяжелее воздуха, поэтому заполнял сначала нижнюю часть помещения, и задыхались первыми те, кто маленького роста. Самые высокие падали последними. Затем на вагонетках по рельсам трупы подавались к крематорским печам. Последнее время подавались к печкам на лифте. Перед сожжением у всех удалялись золотые зубы и коронки. Здесь же была печь для переплавки золота. Говорили, что ежедневно переплавляли 8—10кг золота. При крематории женского лагеря было 15 печей. В каждую печь укладывали по 2 — 3 трупа. Клали их на решетку, под ней была топка, куда закладывались дрова. Сгорало все за 20 минут. "Душевая", она же газовая камера, вмещала 100 человек, удушение    длилось час. И 100 человек за час сжигали. От горения трупов из трубы шел густой черный дым с резким запахом горелого мяса. Потом дым прекращался, и из трубы вылетало пламя высотой    до 2-х метров. При крематории было помещение, где над узницами проводились медицинские опыты. Это    секции вливания    разных физиологических растворов, крови и т.д.    Трупы погибших тоже сжигались. Вот сколько злодеяний совершено фашистами в Освенциме! Не сразу    поверишь в эту жестокость, за которую трудно найти должное возмездие и должную кару.

  Крематорий работал круглосуточно, останавливался только для чистки печей от пепла, которым удобряли поля. В Освенциме было уничтожено 4,5 миллиона узников. Из них  более половины – русские.

Мы с Полиной, находясь в лагере, проанализировали все происшедшее с нами, и закончившееся позорно для нас. Но мы поняли, что если бы немцы справились о нас в Витебске (т.к. по документам мы были Витебские), то мы имели бы полный провал. Мы не знали, где наша улица в Витебске, где наш дом, не знали соседей. И нас никто не знал. Оказались бы мы на виселице, и не только мы, а вероятнее всего, и жители тех деревень, где жили мы и радист, тоже были бы уничтожены. Так немцы делали всюду, где проживали нам подобные. Теперь, вспоминая о прошлом, радостно сознавать, что из-за нас никто не пострадал, кроме нас самих.

Узниц в лагере били все: блоковая, капо, эсэсовки, принимавшие аппель, шеф команды, охранники и т.д.    Били за малейшие пустяки, что трудно было предвидеть.

  Летом 1944г. наша команда остановилась на краю лагерного шоссе в ожидании своей очереди идти на работу. Мимо нас шли первые команды. Нина Гусева, проходя в своей команде мимо нас, (шла она с краю), не выходя из ряда поцеловала меня. Не успела я осмыслить, за что мне столь ласковое приветствие, как ко мне подскочила капо и со всего своего тренированного размаха ударила меня по лицу. "За что?" –  возразила я. Капо еще пуще взбесилась и начала бить палкой по голове. Я зашаталась и повалилась на узниц, стоявших сзади меня. Нину я почти и не знала, видела ее    1 — 2 раза, знала, что она учительница, но в разговор с ней не вступала. Обо мне ей, видимо, рассказали ее земляки. Чем-то я ей запомнилась, и так она выразила свое уважение ко мне. Но она так и не узнала, как дорого мне обошлось ее приветствие.

С весны 1944г. условия в лагере резко улучшились. Суп стали давать получше, порцию увеличили, по воскресеньям стали давать по 2 — 3 картошины дополнительно к супу. Вшей ликвидировали. Улучшение это мы рассматривали как результат успехов Советской Армии на фронте. Это нас особенно радовало и    воодушевляло. Мы стали обретать силу и волю к сопротивлению фашистам. В бараках появились подпольные группы, действующие разрозненно. Единой направляющей подпольной организации не было в виду частой смены узниц. В тайной группе нашего барака были в основном русские узницы. К ним я отношу все народности нашей страны. Мы находили сведения о событиях на фронте и рассказывали    о них узницам нашего барака, помогали встать на ноги больным, смело вступали на защиту провинившихся, вселяли веру в нашу победу    над фашизмом, крепили дружбу между узницами разных национальностей (а их было в лагере более 16-ти). И надо отметить, что в лагере специально сеяли вражду между нациями, чтобы не было, между нами единства и сплоченности, а    следовательно, и активного сопротивления надзирателям. В лагере преобладали русские и полячки. Польских узниц натравливали на русских. А между нами и без того имелись конфликты, т.к. вся низовая власть в Освенциме была доверена    польским узницам, в основном – еврейкам. Ради своего благополучия они выслуживались перед фашистами. Русские узницы, видя это, не могли мириться с этим предательством. Некоторые из нас не подчинялись им и вступали в противоборство.

Тут и приходилось нашей тайной группе налаживать отношения.  Сопротивление лагерному режиму было разное: совершали налет на пищеблок за продуктами для больных, давали взбучки провокаторам, отмечали революционные праздники, писали на бараках "смерть немецкому фашизму и Гитлеру", кидали камни в немку—надзирательницу и многое другое. За наши отчаянные действия польки называли нас "русская банда" и считали, что именно за наши действия все узницы имели штраф. Мы же доказывали им, что штраф дают не за наши действия, а что он входит в комплекс мер    по воздействию на психику узниц. Именно так и было. Русские узницы были основным звеном в сопротивлении лагерным приспешникам немцев. Нас активно поддерживали в этом узницы Югославии, но их в нашем бараке было мало. В лагере было немало    идейно убежденных, смелых патриоток нашей страны –    русских, украинок, белорусок. Мы клеймили позором    фашистов и их слуг, сочиняя на эту тему стихи и песни.

Летом 1944г. нашу команду направили на прополку сорняков на плантацию с кок-сагызом. Тут и пришла мысль – вытаскивать хотя бы каждое 4 — 5-е растение, оборвать корень и снова посадить в землю, чтобы не заметно было пустых мест. Оля одобрила мое предложение, а затем и вся группа согласилась. Корни не обрывали, просто выдергивали и снова сажали. В сорной траве растений не было (ее проверяли) и пустых рядов не было. Спустя недели две в наш барак явился ночью начальник лагеря – Крамер. Стал избивать резиновой палкой спящих узниц и выгонять на улицу. Все поняли, что предстоит селекция, началась ужасная паника. На улицу выходить нам было не выгодно, мы метались по бараку в разные стороны. Лишь те, кто попадал под палку палача, направлялись к выходу. В дверях образовалась пробка. Палач понял, что одному ему с нами не справиться. Приказал блоковой построить нас на лагерной дороге, а сам удалился за помощниками. Блоковая, чувствуя    беду, растерянно лепетала: "О, боже мой, боже!". Потом, овладев собою, начала горланить: "Дивчинки, стройтесь!". Мы не строились, а сгрудились как овцы в непогоду, и обсуждали, как будем действовать в предстоящей селекции. Но нашим решениям мешали венгерские еврейки, недавно прибывшие в наш барак. Понимая свое бессилие в предстоящей беде, они в слезах и безумстве висли на русских узницах с мольбою: "Русские, спасите!" Будто бы мы имели такую возможность. Мы говорили, что будем действовать вместе, только в сплоченности наша сила, но они не понимали русской речи, а мы – венгерской. От нашего шума проснулись узницы соседних бараков. Выбегали на улицу и кричали нам ободряющие слова. В их числе находилась и моя Полина, тяжело переживая за меня. Тем временем к нам прибыли эсэсовцы со своими разъяренными овчарками. Нас построили в шеренги, проверили количество, и приказали встать на колени. В окружении стражи стояли на коленях до утра. Стояли на каменном шоссе, ноги болели и немели, поэтому все мы присаживались или в изнеможении валились друг на друга, за что тут же получали оплеуху резиновой дубинкой.

К счастью, нас не сожгли. Позже мы узнали, что это было наказание всей команды за наш саботаж на плантации. Там погибло много растений. Нас не уничтожили потому, что в тот период – август 1944-го г. – уже был приказ Гитлера, который запрещал    уничтожать русских в крематории. А основное препятствие нашему уничтожению в ту ночь было в том, что крематорий женского лагеря был загружен полностью, работал по плану, а мы были вне плана. Вечером этого дня Полина пришла ко мне в слезах от радости, что мы остались живы. Помогло несчастье, горели другие узницы.

В тот период 200 военнопленных из мужского лагеря совершили побег. Они перерезали проволоку и женского лагеря, но бежать было некому – все находились на работе. В неравной борьбе с эсэсовцами военнопленные погибли, лишь 7 человек смогли уйти.

По рассказам узниц, в 1942-м году из женского лагеря совершила побег польская узница с эсэсовцем. Их поймали. Что было с эсэсовцем неизвестно, а узницу держали в бункере до публичной казни. В день ее казни все узницы лагеря были собраны на лагерной дороге. Но за час до ее казни кто-то ей передал лезвие, она перерезала себе вены    на руках и погибла. Мертвую ее поставили на подпорках на обочине лагерной дороги на устрашение узницам. Но ее друзья в первую же ночь унесли ее.

В конце лета 1944-го года в лагере начали лечить чесотку. Болели абсолютно все узницы. У многих расчесы    перешли в гнойные язвы. Попросту говоря, мы заживо гнили. Вылечили чесотку очень быстро. Все узницы по очереди окунались в ванны (их было три) с растворами каких-то кислот. Кожу сначала щипало, но скоро все расчесы засохли. Затем нас смазывали мазью митигаль, и корочки скоро отпали, остались лишь синие выболевшие пятна. Лечение чесотки было вызвано необходимостью эвакуации нас из лагеря. Как вывозить гниющих в Германию? А больше уже вывозить было некуда. Эвакуацию держали в секрете, и началась она секретно.  Чтобы легче было эвакуировать, по лагерю пустили угрожающие слухи, что при подходе фронта к лагерю    все бараки будут взорваны    вместе с узницами. А мы и без того имели основание так полагать. Именно так фашисты поступали при отступлениях.

В конце ноября 1944-го г. нашу команду эвакуировали в г. Дрезден в тюремное заключение. Было заметно, что для тюрьмы приспособили    другое здание. Камера напоминала зал – теплый и чистый. Спали по одному человеку на деревянных койках в два яруса. Понимали, мерзавцы, что теперь держать нас в скотских условиях нельзя – фронт близко.

Кончался декабрь 1944-го г.  Мы      готовили    Новогодний концерт, чтобы радостно встретить новый победный 1945-й год. Вспоминали стихи, басни, песни. Сочинили стих о лагере и о тюрьме. Он стал первым номером нашей программы. Плясали под музыку "своих языков". На концерте присутствовали надзирательницы – Гертруда и Фрида.

Хлеба нам здесь давали меньше 100г, а с января 1945-го г. его совсем не давали. Заменили 2—3    картофелинами. С этого периода г. Дрезден бомбили ежедневно.

При воздушной тревоге нас загоняли в помещение без окон, и нас огорчало, что мы были лишены возможности видеть наступившую кару. Она нас воодушевляла. От воздушной волны здание качалось. Хотелось продолжения бомбежки для устрашения немцев. Узницы других национальностей молились, прося у Бога пощады.  За тюремный период несколько узниц умерло.

В марте 1945-го г. из Дрездена нас погнали своим   ходом, в окружении стражи, дальше. Проходя городом, мы видели    полностью разрушенные    многие улицы Дрездена. Вот оно, возмездие! Как мы его ждали все эти трудные годы! И верили! Это было основное наше желание. Как могли, мы тоже старались приблизить этот день. Эту радость невозможно    выразить и передать. Но и понять ее трудно тем, кто войну знает лишь по книгам и рассказам. И так, с этого периода у меня и у всех узниц    начались сплошные радости. Где-то за Дрезденом колонну узниц догнал немец на велосипеде. Приблизившись к нам, он тихо говорил по-немецки: "Noch    zwei    wocke – alle frei" (Еще    две недели – все будете свободны). Мы все оживились и радовались.

Прошел месяц, нас гнали все дальше. На ночь загоняли в сарай. Один раз в сутки давали кое-какую еду, в основном – картофель, собранный у немецкого населения. От истощения мы еле двигались, да нас особенно и не гнали – некуда было гнать. Главным вдохновителем узниц являлась скорая предстоящая победа. Фашизм терпел поражение и, чувствуя свою    гибель, в злости и отчаянии отпускал поводья. Охрана уже не знала, куда нас гнать.

Истекал апрель 1945-го г. Погода стояла удивительно теплая и сухая. Буйная свежая зелень и аккуратно обработанные поля радовали глаз.

  1-го мая 1945-го г. нас держали в сарае весь день, чтобы легче было охране. Сарай был из досок. Мы оторвали доску и стали вылезать, но охрана стала стрелять. Несколько узниц были ранены. В середине дня двое охранников с группой узниц направились в поселок просить у немцев какой-либо пищи для узниц. Немцы пожертвовали малость мелкого картофеля. Три узницы как-то смогли уйти от охраны. Они забрались на ферму, забрали там всю свеклу    и гусиный корм, и с этой добычей они вернулись в сарай, разделив это лакомство между узницами. Подкрепившись свеклой, мы стали праздновать 1-е Мая. Пели песни – "Москва моя, ты самая любимая ...", "Пропеллер, громче песню пой..." и др. Потом Оля Лысенко пела песню "Орленок". У нее был хороший голос, на ее песню собралась вся охрана и открыла ворота сарая. Но скоро пение пришлось прекратить, т.к.    обнаружив кражу свеклы, в ярости примчался к охранникам фермер. Требовал, чтобы мы убирались отсюда ко всем чертям. Неделя прошла без особых происшествий. У меня в это время сильно болел зуб. Я плакала от боли. Оля достала у своей землячки – врача таблетку кодеина, она очень помогла. 8-го мая утром нас погнали дальше. У шоссейной дороги на Чехословакию остановили. По шоссе еле тянулись бесконечные колонны узниц и узников из разных лагерей и тюрем. Тут же топали отступающие гитлеровские вояки и немецкое население.

Некоторые из них везли свои вещи на велосипедах, на разных тачанках. Все это мне напоминало наше отступление из Калинина. Трудно нам было тогда оставлять свой город фашистам. Но то уже давно позади, а сейчас я ликовала от наступившего возмездия. Не всем удалось иметь это счастье. Нас долго держали на обочине шоссе, выжидая, когда появится свободное место, чтобы втиснуть нас в общий поток отступающих. Вдруг в небе появились самолеты, завязался яростный воздушный бой.  Все бросились в разные стороны, но укрытия никакого не было –  кругом ровное поле. Кто-то из узниц крикнул: "Бей Гитлера!". Мы с Олей, держась за руки, стояли разинув рты, силясь рассмотреть, чьи самолеты сражаются. Но нервы не выдержали, и мы бросились к небольшим кустикам    поблизости от нас. Я ткнулась головой под первый куст, но Оля подтолкнула меня к    другому    кусту через 2—3 метра. Какое-то мгновение на нас сыпались комья земли с травой. Над нами гудело, трещало и что-то взрывалось. Казалось, что этому не будет конца. Но закончилось все так же неожиданно, как и началось.

Подняв головы, мы увидели, что    рядом первый куст исчез, там чернела яма. В метре от нас вся земля была исклевана осколками. Чуть дальше – несколько узниц были ранены. А мы, к великому удивлению, были невредимы. Оля радовалась, что спасла мне жизнь, т.к. увела меня от первого куста. Тут же мы сорвали с платьев пришитый лагерный номер, стали кричать: "Ура! Мы свободны!" И сделали первые шаги без    охраны и их    овчарок. Первый час на свободе после долгой    и страшной неволи мы наслаждались свободой, солнцем и водой из прозрачного ручья.    Каждый из нас не умывался столько, сколько находился в заключении. О себе могу сказать точно: с августа 1943-го г. по 8-е мая 1945-го г. Здесь же на поле собирали и ели щавель. В населенные пункты идти не хотелось. Как бы не попасть снова в лапы охраны.

Продолжение отрывков из дневника воспоминаний ВОВ А.И.Румянцевой читайте 20 мая на ТИА.

В предыдущих частях опубликованных воспоминаний велось повествование о предвоенном периоде жизни, военном пути и поступлении в разведку, работе в тылу врага, заключении в тюрьму и концлагерь.